Интернет-ассоциация

лагерей отдыха

Трудные дети, трудные люди

Трудные дети, трудные люди
Когда ученик и воспитанник доставляет много хлопот, нарушает дисциплину, слывет враждебным и «злым», причиной может являться психологическая травма, перенесенная им ранее. Распознать эту причину и сгладить последствия способен не только психолог, но и педагог. Иногда бывает достаточно отнестись к ребенку с пониманием — и он перестанет быть «трудным». Перевести его в статус товарища, дать толику своего уважения. Не идти на поводу у принятого ритуала отношений «взрослый — ребенок», постоянно подтверждая свое превосходство…

Существует такое убеждение: педагог должен сохранять дистанцию, не допускать панибратства. Помню, меня наставляли перед тем, как впервые сделать вожатым: пусть называют по имени, но только на «вы». Дистанция! Экое прохладное слово. А еще запомнилась фраза одной учительницы: «у нас с вами производственные отношения». Никаких любимчиков, все должно быть поровну, справедливо. Педагог — относись к ученикам ровно, слегка отчужденно.

И все-таки, это формальная модель, а в реальности взаимодействуют не субъекты производства, а люди, более того - дети, мягкое и доброе отношение к которым заложено в самой природе человека. Это инстинкт — любить детей. Не будь его, человеческий род давно исчез бы с лица Земли. И несчастны те, кто подавляет этот инстинкт «по долгу службы».

Если в школе еще можно «сохранять дистанцию», то для лагеря этот принцип не подходит. Ведь к нам приезжают не столько клиенты, сколько дети, оторванные от родителей и оказавшиеся в стрессирующих условиях. Которым просто необходима поддержка взрослых, им нужно кого-то любить, кому-то доверять, не ожидая пренебрежения, подвоха, отчужденности. И нет ничего хуже, если ребенок в лагере не живет, а «временно пребывает», терпит, считает дни до отъезда — по вине взрослых.

ИЗЛОМ СУДЬБЫ

Я работаю в лагере преподавателем, следовательно, в мои обязанности забота вроде бы не входит. И все-таки есть дети, требующие «индивидуального подхода». Или просто человеческих, товарищеских отношений, участия. Это в первую очередь те, кто выделяется из коллектива необычным или даже девиантным поведением. Аутсайдеры, «нарушители порядка». Те, в чьей душе ощущается какой-то излом. В нашем лагере им не обязательно все время быть с отрядом и вожатыми. Они могут также найти помощь у преподавателей, физруков, альпинистов, заместителя директора.

Заметить таких детей несложно. Выхожу, например, на балкон своего кабинета и вижу: подвижный мальчик не желает стать в строй, хлопает вожатого майкой по спине, хохочет. Физиономия злющая. Однако некий сбой в его движениях и чертах лица сообщает мне: нервная система расшатана, ребенок перенес какой-то стресс. На занятиях мне удается увлечь его (черепами дельфинов? походом за рапанами?). Знакомлюсь: это Илья, двенадцати лет. Покуда мальчишки носятся по песку, я про себя отмечаю: у него великолепная техника бега и прыжков, но реальные результаты очень невысокие.

И вот, наконец, происходит «мой случай»: спускаясь по лестнице корпуса, я натыкаюсь на Илью, сидящего на лестнице. Истерика: мальчик судорожно вцепился в перила, плачет, бьет себя по голове, лицо перекошено. Над ним склонились вожатые, тянут за руки, упрекают. Я отправляю их восвояси. Илья отбивается: уйдите все, никуда не пойду! Ненавидяще смотрит на меня.

С преувеличенной тревогой спрашиваю его: ты получил физические повреждения? Нужна ли помощь врача? В твоих документах сказано о каком-нибудь нервном заболевании? — Серьезность тона озадачивает и отвлекает Илью. Тем более что ранений (и документов) у него в данный момент не имеется. Зато я совершенно успокаиваюсь: вот и прекрасно! И продолжаю атаку: вести тебя никуда не нужно, ни к врачам, ни к директору, однако стоит выйти из корпуса, чтобы ты не напугал ребят. Вижу, что нервный срыв, но выяснять причину не желаю, твое дело. — Одновременно я осматриваю его лицо, бормоча: не верю тебе, вот однажды мальчику нанесли травму, так он обмер от страха, не мог ничего вымолвить, только плакал. А у тебя? — Нет, нет, ничего. (А руки уже разжаты, и он готов выйти под ночное небо).

По дороге я сообщаю Илье, как в прошлом году поймал здесь ежика, а затем сразу отпустил, на нем сидели клещи и блохи... Поднимаемся ко мне в номер. Я умываю его и говорю: знаешь, был еще такой случай, парень из моего отряда взбесился от замечания вожатой. Но я понял, что его истерика — не от вредности. Ведь он был аутсайдер, с неустойчивой психикой, обостренным чувством достоинства, который еще и испытал травму: смерть близких людей и переезд в чужое место… — Пока я излагаю этот невымышленный рассказ, мальчик признается: это в точности его случай.

Осознание ситуации гасит истерическое состояние. Мы возвращаемся в палату, где Илья забирается в постель. Ночь. А чтобы дети не добавили огня, выясняя «что с тобой было?» или выражая сочувствие, я читаю им усыпляющую «лекцию» о работе мозга, стрессе, еще невесть о чем. — Отвлечь, увлечь.

Позднее я, конечно, все узнал: Илья живет с отцом, и испытывает преувеличенный страх за его жизнь. Был сильным легкоатлетом, членом сборной, но попал под машину, и год лежал с переломом позвоночника (вот почему низкие результаты!). Неудивительно, что душа ребенка надломилась. А что стало причиной той истерики? Фырчание вожатой. Видите ли, на прогулке Илья пожелал вернуться в лагерь, а не идти со всеми. Вдруг уперся, стал хамить. Пытался сбежать. За это вожатая принялась его унизительно «воспитывать» (а ведь она ему так нравилась!). — Скорее всего, — прерывает опрос папаша в моем лице, — ребенок захотел в туалет, и не желал сказать об этом девице. (Подтвердилось…)

РЕЗУЛЬТАТ СТРАХА

Когда мы заходим в море, Илья жмется у берега. Мы шутливо тащим его в воду, но я чувствую, как напрягается его рука. Такой крепкий мальчишка — должен обожать воду! Однако Илья мрачнеет: не хочу плавать! – Видимо, у тебя фобия, — уверенно говорю ему, — ты боишься воды, потому, что тонул. Расскажи, когда ты тонул? — Он удивляется: да, два года назад его унесла река, чудом выплыл. Все просто: страху найдено объяснение, в нем нет ничего постыдного, его надо преодолеть постепенно. Через пару дней Илья уже плещется на более глубоком месте. Страх удалось не «переломить», а сгладить пониманием.

Подобную фобию я наблюдал у многих воспитанников. Из-за нее ребенок не желает идти в воду, то есть «не слушается». Он предпочитает поссориться, нежели открыть свою «трусость». Чем помочь такому ребенку? Я могу взять его с собой на «индивидуальное купание». Будет плавать под присмотром тех же спасателей, но не с отрядом в «лягушатнике», а в десяти метрах поодаль, «с экологом». Заодно наблюдать за морской живностью, а может, и собирать моллюсков, чтобы кормить черепах. Эти десять метров отделяют совершенно иные впечатления, иную форму взаимоотношений: там, на неизведанной территории, ребенок проникается доверием ко взрослому.

ОСМЫСЛЕНИЕ КАК ИНСТРУМЕНТ

Приезжающие в наш лагерь дети стрессированы уже тем, что живут в тяжелых эко-климатических условиях северных городов. Они бледные, слабые, невыносливые, с букетом болезней. А у некоторых на этот стресс еще и накладывается личная психологическая травма – главным образом, это проблемы в семье, смерть близких людей, увечье.

Конечно, здесь была бы полезна помощь психотерапевта. Но она доступна далеко не всегда. А вот с педагогом «трудный» ребенок встретится обязательно. И что же его ждет? Нарекания, унижения, враждебность? «Справедливое» жесткое отношение — потому, что он нарушает установленные правила?

Конечно, и я возмущаюсь, если дети плохо себя ведут. Но и стараюсь выяснить причину. Почему, пока остальные слушают «открыв рот», вот эта, например, стриженая девочка демонстративно отворачивается, кидается и вообще хулиганит? Несмотря на то, что ей очень интересен сам предмет. (Она «приручилась» перед самым отъездом. Сделала себе коллекцию на память. Оказалась чудесным человеком. Я спросил ее о семье. Разумеется: только мама и брат.)

Кое-какие приемы психотерапии мне известны, но помогают и самые простые: сочувствие, способность отвлечь внимание. А еще — понимание, осмысление. Когда внятно говоришь, чем вызван нервный срыв, человек начинает мыслить, включается лобная кора, а это могучий центр торможения, волевого контроля эмоций.

ПАЛЬЦЕМ В НЕБО

Может случиться и такое: предположил, что у человека за плечами беда, а он оказался благополучным, неблагодарным, насмешливым. Впрочем, это большая редкость. Лично я ошибся всего однажды. Причем, оказалось, что тот воспитанник всё-же был стрессирован. Причина — в соседнем корпусе отдыхали его родители. Детей нервирует ситуация, когда они находятся в лагере, а родители где-то рядом, но не с ними. Зато не раз я получал «доказательство от противного». Один пример был особенно ярким.

Сначала по лагерю пошли разговоры: есть один мальчик, наглый, отвратительный, агрессивный. Некий Артем, двенадцати лет. Я решил удостовериться. Зашел перед отбоем в его палату. Чтобы дети не шумели, стал рассказывать «сказку про животных», а сам наблюдаю за Артемом. Для двенадцати лет маловат (задержка развития?). Постоянные вычурные движения: он сворачивается калачиком, трет пятки, прячет лицо в ладони. Вдруг подскакивает, и сам начинает рассказывать: его бабушка в пять лет гонялась за ящерицей размером с кровать, или даже полторы кровати, в Африке! — Фантазии, но не как у обычных детей. Преувеличенное внимание к цифрам. Нарушено осмысление пространства и времени. Но главное — движения, свидетельствующие о явных нарушениях психики. Такому ребенку бесполезно кричать «Тихо! Пятая палата, а ну спать!». Он требует помощи. Поэтому мы приводим его к психотерапевту. А что могу сделать я?

Читаю документы Артема: возраст — десять лет. Значит, он постоянно набавляет себе два-три года (кстати, нередкая черта аутсайдеров). Я начинаю с ним общаться. Ребенок тяжелый, неуправляемый, ни о чем невозможно договориться. Всех и вся он «ненавидит», от всего отказывается. Однако у нас устанавливается контакт. Благодаря экспонатам и живности в моем кабинете, может быть, опыту. Благодаря возможности пойти куда-нибудь близ лагеря.

О, это были непростые походы! Один раз я тащил его на плечах: у мальчика заболели ноги. Но главное не это: у Артема оказалось притуплено чувство опасности. Он норовил залезть на дерево и крутиться там, как обезьяна — вот-вот свалится. Или хватал любую живность и тянулся к ней губами. А рядом с дорогой приходилось крепко держать его за руку, чтобы не кинулся на проезжую часть.

…Когда мы уходили вдаль, Артем преображался. Он копошился в песке, в воде — такой обычный ребенок, лицо делалось светлым и улыбчивым. Был вполне послушен, выполнял все разумные требования. Но совсем другим он делался в присутствии детей. Иногда Артем признавался мне, что любит детей, скучает по ним, хотел бы с ними играть. Но сам чувствует, как в гомоне коллектива у него вскипает злость, раздражение. Я, кстати, заметил, что Артем очень силен физически, и мог бы покалечить своих обидчиков. Но всегда сдерживает силу, даже в драках.

Его «неспособность быть» повергала в отчаяние. Мальчик растерял всю одежду, обувь, предметы гигиены, все деньги. Ходил перепачканный, босой, в рваных футболках, такой некрасивый! Что ему не подаришь — сразу теряет, разбивает. Иногда вдруг начинал рыдать: все украли, все потерял. Я, конечно, зашивал, умывал, снова дарил...

Мешал он мне страшно. Как начнет канючить: «Пойдем ночью на море, разводить костер… Пойдем, я поймаю на болоте черепаху». А меня не отпускала мысль, что эти просьбы не бредовые. Что мои отказы мотивированы только нежеланием, усталостью, должностной инструкцией, а будь рядом отец — все могло быть исполнено. Наверное… Ситуацию усложняли вегетативные реакции. Периодические приступы голода, икота. Сиплый кашель перед сном: я понял, что это дыхательная аллергия, и с трудом добился, чтобы Артем получил синтетическую подушку. Чуть что, мальчик лез в драку – и начиналась нервная рвота.

Я повторял вслед за всеми: Артем — плохой. Но чувствовал себя предателем. Ибо прекрасно понимал: его «дурное поведение» — это не дисциплинарные, а психосоматические нарушения. И видел, что этот ребенок имеет и гордость, и сердечность, но всё словно замутнено недугом. Если купит еду, то сразу очень настойчиво делится с ребятами. Все собственные деньги истратил на «подарки родителям».

Хотелось найти причину стресса! Но рассказы Артема о семье были противоречивы: мать якобы работает директором ювелирного магазина, но игрушек ему никогда не покупает. Отец охотится на львов, водит корабли. Мда-а — здесь что-то не так! Но единственное, что я выяснил: Артем пострадал физически - его сбивала машина, сломав обе голени (вот почему болели ноги!).

Концовка неожиданная: приехала сопровождающая из Сибири и сообщила, что у Артема прекрасная семья, его все любят, проблем не возникает. (Что называется, попал пальцем в небо…) А вскоре на своей машине заехали и сами родители, крепкие, энергичные. И увезли этого погрустневшего, уже почти «ручного» мальчика, который напоследок крикнул: «Прощайте, любимые черепашки!». Эх, столько времени потратил на этого негодника…

И тут всё выяснилось. Как гром. Это не родители — опекуны. Мать давно умерла от лейкемии (значит, мозг ребенка пострадал еще в утробе). Отец его бросил. Наступило запоздалое прозрение: так вот почему он так обнимал всех при встрече, так тянулся ко взрослым, радовался, если находил среди них «добрых». И почему предпочел уйти от реальности в мир гротескных фантазий. Неужели угрозу и опасность мы видели в десятилетнем сироте? И я уже чувствовал не досаду, а вину — если бы знать заранее. Можно было бы с первого дня заботиться о нем, не допустить срыва. Дать ему больше душевного тепла. Наверное, можно было… подарить, в конце концов, ему эту черепаху — а я поосторожничал (откусила бы нос, ведь он лез всех целовать: кошек, голубей, ящериц). А может, просто пожадничал?

СЕРДЦЕ – НЕ КОТЛЕТА

Одна моя студентка, будущий психолог, рассказывала, что работает в детском доме воспитателем. Жаловалась на «трудных». И вдруг спросила: а разве можно любить «своих» детей? - Как будто спрашивала разрешения! Ибо ей внушали, что все дети должны быть на равных, нельзя выделять «любимчиков», и вообще допускать кого-то в сердце свое. Это… непрофессионально.

Что же я ответил? — Нельзя. Педагог должен быть бесстрастным, как парикмахер или врач (они тоже работают с людьми). Особенно если нужно «натаскать» учеников для успешной сдачи экзаменов. В образовании эмоции излишни.

Но воспитание — совершенно иное дело! Здесь эмоциональный контакт должен быть обязательно. Без него души черствеют. Все малыши требуют, чтобы их не только кормили и держали в тепле, но — и любили. Да и как можно формально относиться ко многим из них? Если они приезжают через год, — и уверяют, что только к тебе. Или когда эти разбойнички плывут к тебе по-собачьи и кричат: «Ну, покатай меня! И меня! Меня!» Как тут не схватить их за уши и не воскликнуть непедагогично: «Обожаю эти морды!»

Может быть, именно поэтому они разбойниками и не вырастут… Я часто пытаюсь предугадать, пользуясь своим «антропологическим взором», как эти мальчишки превратятся в северных мужиков, может быть, пьющих или отсидевших. Грубых, жестоких. На наших занятиях ребята не раз наблюдали: когда бабочка выходит из куколки, ее крылья мягкие. Не удастся их расправить — останутся кривыми, непригодными для полета. И я говорил им: так и у вашей души крылья мягкие. Пока еще можно расправить, чтобы полететь.

Я перестал следовать «принципу справедливости» после одного случая. Хм… случая с котлетой. Однажды на обеде осталась лишняя котлета. Я спросил у своего отряда: кому? Вначале не польстился никто. Потом один пропищал: «Мне…» «Нет мне!» — откликнулся сосед. «Давайте разделю пополам…» — но в следующий миг я чуть не оглох. «Мне, мне, мне-ее!» — Теперь уже кричали все. И пришлось котлету… съесть самому. Так и сердце: если всем поровну, то не достанется никому.

В лагере обязательно появляются не просто воспитанники, а товарищи, с которыми общаешься чаще. Это не знатоки, и не слишком полезные люди, а те, кто по-настоящему «приручился». Сотня улыбнулась, поблагодарила, и — прошла дальше. А двое-трое остались. Обычно это дети, в чьем сердце ощущается какая-то боль (причина выяснится позднее). Я называю их «помощниками», на самом деле это «мешальщики». (Иногда оглянусь — в кабинете пусто. И говорю себе: уф, если никто не будет помогать, управлюсь за пять минут!)

Некоторые дети в лагере называют меня на «ты». Я вижу здесь не панибратство, а доверие. Они прекрасно знают, что я взрослый, и не терплю хамства. И все-таки «ты». Так обращаются совсем маленькие, и те, кто видят во мне друга. Если спутник величает меня на «вы», значит, сохраняет отчужденность.

А церемоннее всех бывают «умники», а точнее, лже-умники. Однажды полноватый мальчик подошел и спросил с важным видом: «Сколько базовых пар на Земле всего живого?» Это он прочел в энциклопедии про нуклеотидные пары, и решил меня проверить. Но все в его бедной голове перепуталось...

СВЕРХЦЕННЫЙ КОД

Мне гораздо милее искреннее невежество детства. Помню, мой лучший помощник, Сергей, имел трудности с языком. В его тетрадях — ошибка на ошибке. Учителя ругались. Новые слова, термины он не мог запомнить и даже выговорить. Зато, какие чудесные замены он им подбирал! Компрессор у Сергея назывался «бульбулятор», тележка-кофр — «бибизика», а копр лунный — «жук-луноход».

Кстати: неисправимая «тройка» по русскому может быть вызвана этническим фактором. Родной язык — это сверхценная система кодов, тесно связанная с этническим самосознанием. При полиэтничности ценность языка размывается, поэтому точность его использования снижается. Наши ученики, допускающие много ошибок, особенно записывая слова на слух, нередко имеют украинские, прибалтийские или иные этнические корни. Причем сами дети могут считать себя русскими, не знать языка предков. Но спросите их: а какой еще язык знает твоя бабушка? — По-казахски умеет говорить!

Вообще родной язык запечатлевается правым полушарием мозга, и воспринимается «зоной музыкального слуха», поэтому понимание разговорной речи происходит автоматически без затрат энергии, как прослушивание музыки. Напротив, сложные конструкции, требующие осмысления, как и фразы выученного иностранного языка, воспринимаются левым полушарием — с большими затратами. Слушая разговорную речь, мы скорее угадываем ее музыку, нежели распознаем отдельные элементы. Если же в глубине души человек знает, что этот язык ему хоть немного «неродной», то механизм сбивается. Язык теряет «сверхценный» статус и не шлифуется. Возникает «врожденная безграмотность».

В нашей стране этническое самосознание размыто у населения Сибири и Дальнего Востока, в массе заселенных метисами украинцев и уральцев (Представители уральской расы обычны у таких народов, как коми, удмурты, ненцы, чуваши, башкиры и татары.) Они утратили этнические традиции, обрусели, но не полностью. В нашем лагере я наблюдал сотни и сотни случаев, подобных примеру с Сергеем. У него самого внешность северного уральца, украинская фамилия, и красивые певучие интонации, непохожие на музыку русской речи.

А еще никогда не забуду дивный вопрос, который мне задала крохотная девочка: «А как выглядит бздык, похожий на пчелу?» — Что за логика высказывания, чего вообще хочет дитя? Но как смешно! Сквозь смех я заглянул ей в глаза и прочитал мысли: ах, мы желаем увидеть муху-журчалку, «музыкантика». — Вот она, в коллекции, смотри.

Оказывается, в этом невежестве можно почерпнуть культурологический опыт. Так, однажды я закончил вводное занятие фразой: «А вон в том аквариуме у нас разные морские твари!» В перерыве подходит ко мне кудрявый мальчик и серьезно выясняет: «А где это у вас — морские… мрази?» Когда я отсмеялся, понял: в его сознании слово «твари» (сотворенные Богом) отождествилось с «мрази» (мерзкие, мертвые). Такова наша нездоровая ментальность: в ней человек отчужден, отвращен от «мира сотворенного» — природы.

ЗАБОТЬСЯ РУКАМИ, А НЕ СЛОВАМИ

Такая необходимость возникает в лагере постоянно. Вижу, например, стайку детей у дерева. Приближаюсь: в развилке ветвей, теряя тапки, болтаются детские ноги. Ага: забрался, а слезть не может, и сейчас грохнется. Я немедля обхватываю ступни и кричу: «Я тебя крепко держу! Опирайся на руки!» — Снимаю крохотного и красного мальчишку. Говорю: «При падении назад крепко прижимай подбородок к груди, иначе страшно разобьешь затылок!» И уплываю на пляж. Веря, что это подействовало сильнее, чем порция ругани.

Из медпункта приходит медсестра: нам нужен мужчина, — мальчик не дает сделать укол успокаивающего. Ого! Поднимаюсь. Лежит кроха, перекошенное лицо в слезах, голос сорван, штаны спущены. (Обязательно было доводить его до такого состояния?) Оказывается, он всего-то хотел погулять перед сном на улице. Вот так преступление! Впрочем, мальчишка оказался вредный, настоящее наказание для взрослых. (В дальнейшем выяснилось, что отца у него нет, а мать — очень пожилая. Все это факторы стресса!)

Вопреки ожиданиям, я не хватаю ребенка железными лапами, а глажу его голове: — Да ты голос что-ли сорвал? Помолчи пока. — Затем живо интересуюсь у докторши, как действует обеззараживающая лампа. Подмигиваю ей, пока она не соображает, в чем дело. Выясняю: а как будет соблюдена асептика при уколе? Все ли бактерии погибнут? А вирусы? А погибнут ли споры грибов? Так я «забалтываю» ребенка, и он спокойно позволяет сделать инъекцию.

Эпизод три. Иду по площади, заполненной детьми, и вижу: двое уже наскакивают друг на друга. Я причаливаю с рёвом: а тут такие мощные миротворческие силы берут под контроль обе враждующие стороны! — Хватаю драчунов поперек туловища и кручу их в воздухе. Драка забыта, дети смеются.

Мальчика укусила девочка. Больно, за плечо. Он ошеломлен и оскорблен, глотает слезы. Не прочь применить кулаки. По идее, надо вызвать обоих к директору, на «разбор полетов». Вместо этого, я увожу ребенка по аллее, приобняв его так, чтобы накрыть ладонью больное место. И попутно рассказывая, что тигрицы, паучихи, богомольши, медведицы самцов бьют и едят. Человек отвлекается и успокаивается.

В другой день замечаю, как мой дружок, Леня, хромает. Что с ногой? Показывает: ноготь врастает в палец (еще пару дней так похромает — и будет панариций). К врачу идти не желает (его сестре однажды ноготь вот так же отрезали). Я приношу синтомицин, пластырь, хорошо закрываю ранку. На следующий день Ленька бежит ко мне. Милейшая ушастая физиономия сияет: «Ты меня просто спас! Ничего не болит!»

Вновь натыкаюсь на драку: началось, видно, полушутя, а закончилось ударом по голове. Жертва — подросток, нескладный и неуклюжий, явный неудачник. Держится за висок, на глазах слезы. Я подскакиваю, хватаю его за голову и сжимаю ладонями, гипнотически повторяя: так, сильный ушиб, надо сконцентрировать прану, боль уходит, утекает... «Заговариваю зубы». Мальчик (хоть и с длинным носом и прыщами, а все равно, совсем ребенок) успокаивается, отчаяние уходит из его сердца. Не понадобилось никакого скандала. Ребята из отряда сами поняли неуместность жестокости, и настояли, чтобы виновник извинился.

Во всех этих случаях мое вмешательство было, по сути, тактильной коммуникацией. А она очень важна для установления комфортных социальных отношений. Известно, что когда дети, особенно в первые годы жизни, лишаются тактильных стимулов, элементарной ласки (скажем, в детских домах), у них не развиваются качества «человечности», пропадает желание общаться, сопереживать: необходимые нервные структуры попросту не образуются.

Тактильный дефицит рождает голод. Особенно у самых младших. Забавно: веду отряд пяти-шестилетних, а за мои руки или рубашку цепляются самые сильные и грубые пацаны. Кто они? Читаю анкеты: дети из проблемных семей.

ЗЛЫЕ ИЛИ ДОБРЫЕ?

Случается ли учеников ненавидеть? Мне повезло: субъекты, достойные этого не встречались. Был, впрочем, интересный случай. В одном отряде появился толстый подросток с глумливым лицом, на занятиях мешал, втихаря портил экспонаты. Я набросился на него, схватил, зарычал, выгнал. Через год он приехал опять, стал еще толще. Ну, думаю, снова здесь эта зараза… И, будто назло, он стал постоянно ходить ко мне на экологию! Вдобавок сделался командиром и, как заведенный, каждый день записывал свой отряд, так они посетили 20 занятий, вместо положенного десятка!

Замучили меня мальчишки: придут, сдвинут стулья кружком, заперев меня у доски. А ближе всех этот Сергей — выставит свою громадную конопатую физиономию и хлюпает носом. И вдруг я заметил, что лицо его изменилось. Оно стало светлым, вдумчивым, славным. Исчезла циничная насмешливая гримаса. И сам человек изменился. К отъезду он получил целый ворох грамот и благодарностей.

Я не устаю удивляться, когда на первый взгляд циничные и жёсткие подростки «приручаются». Когда вижу, как они увлекаются путешествием в мир природы и идей. Как слетает с них шелуха: цепочки, каблуки, банданы, непристойные шутки — и они плещутся в море, играют в песке, рассматривают живность. Тогда открываются их истинные эмоции, и сквозь маски рэпперов, крутых парней и пошлых девиц проглядывают юные, хорошие лица. Человеческие лица.

ЖЕСТОКАЯ ПЕДАГОГИКА

А теперь можно сделать экскурс в антропологию. Вопреки расхожему мнению, человек не переполнен врожденной агрессией и стремлением убивать себе подобных. Его истинная природа – добрая, недаром с этим качеством отождествляется «человечность» (или по-латыни «гуманизм»). Чтобы сделать человека злым, нужны немалые усилия, особая технология воспитания.

Вид «Хомо сапиенс» действительно развивался по пути усиления воинственности. Но это касается его древнего пласта (от 400 до 20 тыс. лет до н.э.). У современного подвида Homo sapiens recens, существующего последние десять тысяч лет, пошел быстрый отбор на снижение агрессии и усиление альтруизма. Это помогло избежать самоистребления в условиях невероятной перенаселенности.

У людей, ведущих первобытный образ жизни, ребенок почти не подвергается психотравмирующим переживаниям. С рождения он находится рядом с матерью, его ласкают и оберегают. Дети постарше играют на виду у взрослых: конфликты пресекаются в зародыше. Став взрослыми, они сохраняют эту незлобивость. Когда европейцы стали открывать мир, то удивлялись детскому простодушию и мягкосердечию некоторых туземцев из числа бушменов, полинезийцев, индейцев. Многие даже не знали, что человека можно ударить кулаком!

Оказывается, таким и должен быть естественный нрав человека, незамутненный суровым воспитанием. Но путешественники обнаружили и других аборигенов — злых, воинственных, жестоких. Почему они так отличались? Выяснилось, что у этих племен есть традиции «жестокой педагогики». Они должны воспитать воинственность, «мужество» - посредством искусственных испытаний, входящих в обряд инициации. По существу, человек переносит тяжелую психотравму. Вначале ребенок живет под опекой матери, в ласке и покое. Но вдруг его подвергают иницации. Вначале лишают родного очага, товарищей по играм, детских забав, заботы матери и сестер (табу на встречу с родными женщинами длится годами). Затем следуют увечья и унижения. Через долгий период разлуки этот человек возвращается в племя: подросший, жилистый, в шрамах, с измененной внешностью. С новым статусом и именем. И — с новым характером воина: человека, стремящегося убивать!

Ученые обнаружили, что у «добрых» племен не было обрядов инициации, а у «злых» бытовало целое искусство «мучить детей». По существу, это элемент «культуры войны», от которой зависело выживание: иначе будешь истреблен соседями. «Добрые племена» сохранились только на островах, в горных, пустынных или иных изолятах.

А что можно сказать о нас, людях европейской культуры? Мы — какое племя? Долгое время были «злым», беспрестанно воюющим племенем. А педагогика исправно служила культуре агрессии. Традиция предписывала детей унижать, бить, пороть, жестоко наказывать за малейшую провинность. Зачем? Считалось: «чтобы воспитать». Истинная правда! Только с оговоркой: чтобы воспитать человека, способного в нужную минуту воевать, убивать, становиться злодеем.

ГУМАНИЗАЦИЯ СОЗНАНИЯ

Но за последний век наше племя сильно «подобрело». Это следствие очередного витка сознания, когда «островом» стала казаться вся планета Земля. Агрессию нужно подавлять, иначе грядет самоистребление.

В одной книге из библиотеки нашего лагеря я нашел примечательную цитату: «Дефицит добра ощущается повсюду — в семье, школе, на улице и ведет к тому, что человек не может понять и нести в жизнь светлое, доброе, вечное, не может любить и быть любимым. Жестокость стала обычной нормой нашего времени». (Молодежь: тенденции социальных изменений. Сб. ст. под ред. В.Т. Лисовского. Изд-во СПб Ун-та, 2000. С. 379.) Не завидую человеку, который всерьез так думает. Полагаю, не жестокость, а именно мягкость, терпимость и сочувствие стали нормой современной жизни — в сравнении с любым другим периодом: сорок, сто, триста, тысячу лет назад. В те времена почти каждый человек был участником или свидетелем убийства. Тогда много воевали, а жестокость к человеку - если он назван «врагом» - считалась нормой и даже геройством.

Ключевой фактор гуманизации — доброе отношение к детям, возведенное в ранг закона. Отцы теперь уже не обязаны регулярно брать ремень и «воспитывать»: кое-где за это можно и угодить в тюрьму. Жестокое обращение с детьми возведено в ранг высшего греха.

Другой фактор - экологическое воспитание, сочувствие к природе, ко всем живым существам. Оно помогает обуздать агрессию, стимулируя альтруизм. Дети с удовольствием заменяют ценности «ломать, воевать, отнимать» на ценности не менее влекущие: «спасать, кормить, ловить». В том числе, «трудные» дети: иллюстрацией может послужить известный фильм «Освободите Вилли», где подросток-хулиган подружился с косаткой. Возможность заботиться о диких животных помогает перевоспитать даже преступников.

В нашем собственном опыте работа программы экологического образования помогла существенно уменьшить число конфликтов, драк, вандализма. Это замечательно, когда потенциальные недруги учителя — мальчишки 10-14 лет — становятся союзниками, радостно бегущими тебе навстречу: «Мы видели такую змею!»

Выпустить ее на волю, или забить камнями? Добро или зло?

ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ

Возвратимся обратно, от глобального к локальному. То есть к «трудным» детям. Жизненные удары раскачали ось их ценностей, словно маятник. Они колеблются между добром и злом, проявляя то обостренное сострадание, то преувеличенную жестокость. Еще можно сделать выбор. Педагогика страха и строгости обычно выводит их на путь конфликта: вначале с учителем, затем со всем обществом. Они и так верят в привлекательность криминального пути. — Я увлекаюсь компьютером, поэтому стану хакером! Я хорошо учусь, и хочу зарабатывать на банковских махинациях! Я сильный, поэтому буду делать дела с братвой! — Впрочем, с середины 90-х и к середине 2000-х количество таких прожектов резко сократилось. Сейчас снова модны достойные, гражданские занятия.

И добрые, и злые… Я помню, как один четырнадцатилетний парнишка считал своей обязанностью (!) срывать уроки и вредить учителям. А меня уверял, что он и есть тот самый Вовочка из анекдотов. Ничего не читал, культурой не интересовался (хотя был шахматный чемпион, и вообще человек мыслящий). Казался замкнутым, всегда говорил уклончиво: не «я хочу», а «вообще-то хотелось бы». Голос глухой, хрипловатый. Под грустными глазами всегда синие тени. Ретардация развития. В медицинской карточке запись: «невроз». Успел, впрочем, «подоводить» молодую вожатую, которая вела у них уроки. (— А меня, почему не «доводил»? — Ну, вы… добрый учитель. — Я не учитель, я — ученый…)

Так вот, перед отъездом, когда я с ним прощался, он будничным тоном произнес неожиданное:

- Я очень плакал перед тем, как поехать сюда.
- Почему? — Забеспокоился я. (Невротическая реакция? Страх? Проблема самооценки?).
- Потому, что сильно хотел в этот лагерь. Так хотел, так ждал, что плакал, пока не заснул. Я уже был здесь. И мне здесь очень нравится.
- Что же тебе нравится?
- Да всё!

Спасибо.

Просмотров: 13996

Зарегистрировать лагерь